Сёрен Кьеркегор

СТРАХ И ТРЕПЕТ

Диалектическая лирика Иоханнеса де Силенцио

Перевод Н.В.Исаевой и С.А.Исаева

Трактат "Страх и трепет" ("Fryqt oq Baeven") вышел из печати 16 октября 1843 года; в тот же день в книжных магазинах Копенгагена появились еще две книги Кьеркегора - «Повторение» и "Поучительные беседы". Первые два произведения были подписаны псевдонимами: книга "Страх и трепет" была подписана Иоханнесом де Силенцио, «Повторение» - Константином Констанцием. Само имя Иоханнес де Силенцио взято Кьеркегором из сказки братьев Гримм "Верный слуга". Персонаж сказки Иоганн Молчаливый, вопреки своему прозвищу, отнюдь не молчит - он предупреждает своего хозяина, молодого короля, о трех грозящих тому опасностях, зная, что, сделав это, он тотчас же превратится в камень. Позднее королевская чета жертвует жизнью двух своих сыновей, для того чтобы вернуть Иоганна к жизни, и, само собой разумеется, верный Иоганн после своего спасения воскрешает погибших мальчиков. И тема верного служения, и тема жертвы, и тема молчания - все они по-своему преломляются в "Страхе и трепете". Героем книги является ветхозаветный Авраам, от которого Бог потребовал принести в жертву любимого сына, основным же предметом исследования - рождение религиозной веры. Авраам как "отец веры" в трактовке Кьеркегора отличается от других героев духа отнюдь не тем, что он подвигнут на полное самоотречение (это, по мнению датского теолога, есть лишь предварительный этап на пути к истинной вере - этап, на который способен и "рыцарь самоотречения", готовый пожертвовать всем ради бесконечности Абсолюта), а тем, что одновременно он сохраняет полную уверенность в обретении Исаака "силой абсурда" в этой жизни. Авраам как "рыцарь веры" абсолютно убежден, что не только он сам стоит в бесконечном отношении к Богу, но и Бог в свою очередь проявляет абсолютный интерес и заботу по отношению к его конечной жизни и конечной любви.

В композиционном плане трактат Кьеркегора распадается как бы на две части, когда первая представляет собой «лирическое» настраивание читателя, его вхождение в эмоционально-психологическое поле притяжения библейской истории, тогда как вторая предлагает «диалектическое» исследование основных категорий, соотношения этического и религиозного, проблемы "телеологического устранения" этики и так далее. В результате же такого диалектического рассмотрения на вершине оказывается последний, темный, абсурдный «парадокс» веры, не поддающийся словесному выражению, чуждающийся рациональных толкований, - парадокс, связующий Бога и человека вечным, глубоко внутренним и субъективным отношением. Внимательному читателю следует также помнить о том, что «страх», вынесенный в заголовок трактата, - это, собственно, не беспредметный «страх-тревога» ("Angest") "Понятия страха", нет, здесь речь идет скорее о «боязни» (соответствующий датский термин - Frygt). Переводчикам пришлось остановиться на слове «страх», поскольку само название книги взято из новозаветного стиха, уже имеющего четкое русское соответствие: "Итак, возлюбленные мои, как вы всегда были послушны, не только в присутствии моем, но гораздо более ныне во время отсутствия моего, со страхом и трепетом совершайте свое спасение, потому что Бог производит в вас и хотение и действие по Своему благоволению" (Посл. к Филиппийцам, 2.12–13).

Was Tarquinius Superbus

in seinem Garten mit dem Mohnköpfen sprach,

verstand der Sohn, aber nicht der Bote.

Гаманн

Предисловие

Не только в мире действия, но также и в мире идей наше время представляет собой настоящую распродажу. Все, что угодно, можно приобрести тут за свою цену, так что возникает вопрос, останется ли вообще в конце концов кто-нибудь, кому еще захочется быть покупателем. Всякий спекулятивный регистратор, добросовестно отмечающий величественную поступь новой философии, всякий приват-доцент, репетитор, студент, всякий, кто только прикоснулся к философии или оказался в самом ее центре, отнюдь не останавливается на том, чтобы во всем сомневаться, но идет дальше. Может показаться, что неуместно и несвоевременно спрашивать себя, куда именно они рассчитывают добраться, однако во всяком случае будет, по крайней мере, вежливо и любезно предположить, что они действительно усомнились во всем, поскольку иначе было бы странно говорить о каком-то движении дальше. Предполагается, что такой предварительный шаг они предприняли все и, очевидно, это далось им столь малыми усилиями, что они даже не сочли нужным проронить хоть словечко о том, как это происходило; ибо даже тот, кто в страхе и тревоге попытался бы отыскать хоть какое-нибудь разъяснение, не сумел бы его найти, не сумел бы найти никакого путеводного знака, никакого подробного предписания о том, как следует подходить к такой огромной задаче. "Но ведь Картезий все же сделал это?" Картезий, этот почтенный, замечательный, красноречивый мыслитель, чьи произведения никто не может читать, не оказавшись тронут ими до глубины души, - уж он-то делал то, что говорил, и говорил, что делал. О, это такая редкость в наше время! Но и сам Картезий, как он достаточно часто повторял, никогда не сомневался в том, что касалось веры. ("Memores tamen, ut jam dictum est, huic lumini naturali tamdiu tantum esse credendum, quamdiu nihil contrarium a Deo ipso revelatur… Praeter caetera autem, memoriae nostrae pro summa regula est infigendum, ea quae nobis a Deo revelata sunt, ut omnium certissima esse credenda; et quamvis forte lumen rationis, quam maxime darum et evidens, aliud quid nobis suggerere videretur, soli tamen auctoritati divinae potius quam proprio nostro judicio fidem esse adhibendam". См. Principia philosophiae. Р. 1, § 28 et § 76.) Он не закричал: "Пожар!", - и долгом всех стало сомневаться, ведь Картезий был тихим, одиноким мыслителем, а не крикливым ночным сторожем; он определенно признавал, что его метод значим лишь для него самого и отчасти берет свое начало в его собственных предшествующих затруднениях с теорией познания. ("Ne quis igjtur putet, me hie traditurum aliquam methodum, quam unusqirisque sequi debeat ad recte regendam; illam enim tantum, quam ipsemet secutus sum, exponere decrevi… Sed simul ac illud studiorum curicuhim absolvi (sc. inventitus), quo decurso mos est in eruditoram numerum coopetari, plane aliud coepi cogitare. Tot enim me dubiis totque erroribus implicatum esse animadverti, ut omnes discendi conatus nihil aliud mini profuisse judicarem, quam quod ignorantiam meam magis magisque detexissem". См. Dissertatio de methodo. P. 2 et 3.) То, что древние греки, которые кое-что понимали в философии, считали задачей всей жизни, поскольку способность сомневаться нельзя обрести за считанные дни и недели, то, чего старый испытанный боец добивался, сумев во всех перипетиях сохранить равновесие сомнения, бесстрашно отрицая непреложность данных чувств и сведений разума, чем он дорожил, невзирая на страхи самолюбия или нашептывания сочувствия, - с этого в наши дни запросто начинает каждый.

В наше время никто не остается с верой, но каждый идет дальше . Вопрос о том, куда именно он продвигается, покажется, возможно, чересчур дерзким, но с моей стороны будет конечно же знаком житейской опытности и образованности, если я предположу, что, во всяком случае, у каждого эта вера есть, иначе трудно было бы говорить о продвижении дальше. В прежние времена все обстояло по-иному, так как вера составляла задачу всей жизни, ибо люди полагали, что способность верить не может быть обретена за считанные дни и недели. И когда почтенный старец, убеленный сединами, приближался к концу своей жизни, оказывалось, что он выиграл прекрасную битву и обрел веру, так как сердце его еще достаточно молодо, чтобы не забыть тот страх и содрогание, приличествующие юноше, которые мужчина умеет побеждать, но которые ни один человек никогда не перерастает полностью, - ну разве что ему удалось как можно раньше пойти дальше. То, чего достигали тогда достойнейшие люди, - с этого в наши дни запросто начинает каждый, чтобы затем пойти дальше.

Создатель данного произведения никоим образом не является философом, он не понял настоящей философской системы, он не знает, есть ли тут какая-нибудь система и завершена ли она; для его слабой головы уже достаточно самой этой мысли, а такую несчастную голову должен в наше время иметь всякий, поскольку у всякого есть эти несчастные мысли. И если бы даже мы были способны заключить все содержание веры в форму понятия, отсюда бы еще не следовало, что мы постигли веру, постигли, как мы входим в веру или как вера входит в нас. Создатель этого произведения никоим образом не является философом, он является poetice et eleganter* - неким свободным творцом, который не создает никакой системы и не обещает никакой системы, не подписывается ни под одной системой и не предписывает ничего никакой системе. Он пишет, поскольку для него это роскошь, - тем более притягательная и очевидная, чем меньше тех, кто покупает и читает им написанное. Он с легкостью предвидит свою судьбу в это время, когда люди расстаются со страстью, чтобы служить знанию, когда писатель, стремящийся найти себе читателя, должен заботиться о том, чтобы все написанное можно было легко пролистать во время послеобеденного отдыха, а сам он представал перед всеми подобно тому вежливому помощнику садовника из газетного объявления, который, держа в руках шляпу и прекрасные рекомендации с последнего места службы, предлагает себя вниманию почтеннейшей публики. Он заранее предвидит свою судьбу - быть совершенно забытым, он догадывается о самом ужасном - о том, что прилежная критика будет еще много раз переделывать его на школьный лад; он сокрушается и о том, что еще ужаснее, - о том, что некий усердный регистратор, ценитель разнообразных параграфов (который ради спасения научного знания будет готов проделать с другими произведениями то же, что Троп, "ради спасения хорошего вкуса", великодушно проделал с "Уничтожением человеческого рода",), внесет его во все эти разделы и сделает это так же решительно, как тот человек, который, желая сослужить службу науке о знаках препинания, так поделил свою речь, подсчитывая в ней слова, что на каждые пятьдесят приходилась одна точка, а на каждые тридцать пять - точка с запятой. Я впадаю в состояние глубочайшего преклонения перед каждым систематическим разметчиком; нет, это не система, это не имеет ни малейшего сходства с системой. Я желаю всего наилучшего системе и всем датчанам, интересующимся такими всеобщими предприятиями ибо этому никогда не стать настоящей башней. Я желаю вам всем и каждому в отдельности счастья и благополучия.

Спасибо, что скачали книгу в бесплатной электронной библиотеке Royallib.ru

Эта же книга в других форматах

Приятного чтения!

Сёрен Кьеркегор страх и трепет Диалектическая лирика Иоханнеса де Силенцио

Перевод Н.В.Исаевой и С.А.Исаева

Трактат "Страх и трепет" ("Fryqt oq Baeven") вышел из печати 16 октября 1843 года; в тот же день в книжных магазинах Копенгагена появились еще две книги Кьеркегора - «Повторение» и "Поучительные беседы". Первые два произведения были подписаны псевдонимами: книга "Страх и трепет" была подписана Иоханнесом де Силенцио, «Повторение» - Константином Констанцием. Само имя Иоханнес де Силенцио взято Кьеркегором из сказки братьев Гримм "Верный слуга". Персонаж сказки Иоганн Молчаливый, вопреки своему прозвищу, отнюдь не молчит - он предупреждает своего хозяина, молодого короля, о трех грозящих тому опасностях, зная, что, сделав это, он тотчас же превратится в камень. Позднее королевская чета жертвует жизнью двух своих сыновей, для того чтобы вернуть Иоганна к жизни, и, само собой разумеется, верный Иоганн после своего спасения воскрешает погибших мальчиков. И тема верного служения, и тема жертвы, и тема молчания - все они по-своему преломляются в "Страхе и трепете". Героем книги является ветхозаветный Авраам, от которого Бог потребовал принести в жертву любимого сына, основным же предметом исследования - рождение религиозной веры. Авраам как "отец веры" в трактовке Кьеркегора отличается от других героев духа отнюдь не тем, что он подвигнут на полное самоотречение (это, по мнению датского теолога, есть лишь предварительный этап на пути к истинной вере - этап, на который способен и "рыцарь самоотречения", готовый пожертвовать всем ради бесконечности Абсолюта), а тем, что одновременно он сохраняет полную уверенность в обретении Исаака "силой абсурда" в этой жизни. Авраам как "рыцарь веры" абсолютно убежден, что не только он сам стоит в бесконечном отношении к Богу, но и Бог в свою очередь проявляет абсолютный интерес и заботу по отношению к его конечной жизни и конечной любви.

В композиционном плане трактат Кьеркегора распадается как бы на две части, когда первая представляет собой «лирическое» настраивание читателя, его вхождение в эмоционально-психологическое поле притяжения библейской истории, тогда как вторая предлагает «диалектическое» исследование основных категорий, соотношения этического и религиозного, проблемы "телеологического устранения" этики и так далее. В результате же такого диалектического рассмотрения на вершине оказывается последний, темный, абсурдный «парадокс» веры, не поддающийся словесному выражению, чуждающийся рациональных толкований, - парадокс, связующий Бога и человека вечным, глубоко внутренним и субъективным отношением. Внимательному читателю следует также помнить о том, что «страх», вынесенный в заголовок трактата, - это, собственно, не беспредметный «страх-тревога» ("Angest") "Понятия страха", нет, здесь речь идет скорее о «боязни» (соответствующий датский термин - Frygt). Переводчикам пришлось остановиться на слове «страх», поскольку само название книги взято из новозаветного стиха, уже имеющего четкое русское соответствие: "Итак, возлюбленные мои, как вы всегда были послушны, не только в присутствии моем, но гораздо более ныне во время отсутствия моего, со страхом и трепетом совершайте свое спасение, потому что Бог производит в вас и хотение и действие по Своему благоволению" (Посл. к Филиппийцам, 2.12–13).

Was Tarquinius Superbus

in seinem Garten mit dem Mohnköpfen sprach,

verstand der Sohn, aber nicht der Bote.

Если бы душа человека не освещалась вечным светом сознания, если бы в основе всего скрывалось дикое брожение сил, которые бы, извиваясь в судорогах темных страстей, производили все - и великое, и ничтожное, если бы подо всем таилась бездонная, ничем не насыщенная пустота; чем была бы тогда жизнь человеческая, как не сплошным отчаянием? Если бы дело было так, если бы человечество не связывалось воедино никакими священными узами, если бы поколения сменялись одно за другим в мире, как одна листва сменяет другую в лесу, если бы один род чередовался другим, как чередуется пение птиц в лесу, если бы поколения проходили по свету, как корабли по морю, не оставляя следов, как ветер проносится в пустыне, бессмысленным и бесплодным делом, если бы вечное забвение, всегда голодное, стерегло свою добычу, и не было бы в мире силы, способной вырвать ее у забвения; - как была бы тогда пуста и безутешна жизнь! Но поэтому и не бывает так на самом деле, и Господь, сотворивший мужчину и женщину, сотворил также героя и поэта. Последний не может совершать ничего такого, что совершает первый, он может лишь восторгаться героем, радоваться за него, любить его. Однако и он счастлив не меньше героя: герой - как бы его лучшее " я ", в которое он влюблен, радуясь, что это все-таки не он сам и что любовь, таким образом, может вылиться в форме восхищения. Вот почему ни один великий человек не предается забвению, а если случается это, если облако недоразумения и заволакивает образ героя надолго, то все-таки его любимец и поклонник рано или поздно явится и привяжется к герою тем сильнее, чем дольше длилось забвение.

Да! Ни один великий человек не будет забыт, но каждый бывает велик по-своему, и каждый - соответственно величию того, что он любил. Тот, кто любил себя самого, стал великим сам по себе; кто любил других людей, стал велик своей преданностью, но тот, кто любил Бога, будет превознесен выше всех. Каждый будет жить в памяти, но каждый будет превознесен соответственно своему чаянию. Один становится великим, ожидая возможного, другой - чая вечного. Но кто чает невозможного, становится выше всех. Каждый будет жить в памяти, но величие каждого соответствует величию того, с чем или с кем боролся. Кто борется с миром, становится велик победою - своею над миром; кто борется с самим собою, становится еще более велик победою над самим собой; тот же, кто борется с Богом, становится превыше всех. И всегда так было в мире: человек боролся с человеком, один с тысячами, но тот, кто боролся с Богом, становился выше всех. И так велась борьба на земле: были и побеждавшие все своею силой, были и такие, которые побеждали Бога своим бессилием. Были и опиравшиеся на самих себя и тем обретавшие все, были и такие, которые уповали на свою силу, жертвовали всем, но тот, кто верил в Бога, стал выше, превыше всех. Были люди и великие своею надеждой, и великие своею любовью, но выше всех был Авраам, - он был велик тою силой, суть которой бессилие, велик тою мудростью, тайна которой несообразность, велик тою надеждой, форма которой безумие, велик тою любовью, которая есть ненависть к самому себе.

С верою вышел Авраам из земли отцов своих и стал пришельцем в Земле Обетованной. Одно оставил он позади себя и одно взял с собою: позади себя он оставил свой земной разум, а взял с собой веру - иначе он, верно, и не двинулся бы в путь, счел бы это неразумным. С верою стал он пришельцем в Земле Обетованной, где ничто не напоминало ему о дорогом и родном сердцу, но все искушало его душу своей новизною, все наводило его на грусть и тоску. А между тем он был избранником Божиим, он был угоден Господу! Еще будь он отщепенцем, лишенным милости Божией, он бы скорее мог понять, свое положение, теперь же оно могло показаться глумлением над его верой. Жили в мире и другие отторгнутые от страны своих предков, которая была им дорога. И они не забыты, как не забыты их жалобные песни, пропетые ими в скорбном стремлении к утраченному. Авраам не оставил жалобных песен. И жаловаться, и плакать с плачущими свойственно человеку, но куда выше верить и куда блаженнее созерцать верующего.

С верою принял Авраам обетование, что в его чресле будут благословенны все народы земные. Время шло, возможность оставалась, но Авраам верил, время шло, возможность становилась несуразной - Авраам верил. Были в мире люди, которые тоже уповали. Время шло, жизнь клонилась к закату, но они не были настолько жалкими людьми, чтобы забыть свои упования, а потому и они не будут забыты. Они лишь скорбели, и скорбь их не обманывала, как обманула жизнь: скорбь делала для них все, что могла, и в сладости они обладали обманувшим их чаянием. Скорбеть самому и скорбеть с теми, кто скорбит, - все это по-человечески, но верить - выше, созерцать верующего - блаженство. Авраам не оставил нам песен скорби. Он не считал уныло дней, не вглядывался подозрительно в лицо Сарры - не состарилась ли она, не пытался остановить бег солнца, чтобы Сарра не старилась, а с нею не состарилось его великое чаяние, не убаюкивал Сарру грустной песней. Авраам состарился, Сарра стала предметом поношений, а между тем он был избранником Божием, наследником обетования, что в его чресле будут благословенны все народы земные. Так не лучше было бы ему не быть избранником Божиим? Что же означает - быть избранником? Быть лишенным в дни юности исполнения желания своей юности, с большим трудом добиться исполнения этого желания в старости? Но Авраам верил и твердо хранил завет с Богом. Если бы Авраам поколебался, он бы отказался от этого завета. Он сказал бы Господу: " Быть может, на это нет Твоей воли, так я откажусь от своего желания, хотя бы оно и было моим единственным, заветным, в котором заключалось мое блаженство. Душа моя открыта, я не таю никакого зла на Тебя за то, что Ты отказал мне ". Заговори Авраам таким языком, он все-таки не был бы забыт, и своим примером спас бы многих, но не стал бы отцом веры. Великое дело отказаться от своего желания, но оставаться при нем, отказавшись от его исполнения, - дело еще более великое. Великое дело стремиться к вечному, но еще более великое дело держаться временного, отказавшись от него.

Но вот приспело время. Не сохрани Авраам своей веры, Сарра, верно умерла бы с горя, и Авраам, сам отупев от отчаяния, не понял бы, что приспело время, но смеялся бы над возможностью этого, как над мечтой юности. Но Авраам верил, поэтому он оставался молодым. Ибо и тот, кто всегда надеется на лучшее, стареет, обманываемый жизнью, и тот, кто всегда готов к худшему, стареет рано, но тот, кто верит, сохраняет вечную юность. Хвала же этой повести, ибо Сарра, хотя и престарелая, была достаточно молода, чтобы жаждать материнского счастья, и Авраам, хотя и поседевший, был достаточно молод, чтобы желать сделаться отцом. Во внешнем смысле чудо заключалось в том, что чаяние их сбылось, а в более глубоком смысле чудо веры заключалось в том, что Авраам и Сарра были достаточно молоды, чтобы желать этого , и в том, что вера сохранила в них силу желания, а тем самым их молодость. Авраам принял исполнение обетования, принял его, веруя, и все сбылось согласно обетованию и вере Авраама.

И была радость в доме Авраама, когда Сарра стала новобрачной в день золотой свадьбы своей.

Но на том их истории не суждено было кончиться. Аврааму предстояло еще одно испытание. Он боролся с лукавой, всеизмышляющей силой, с недремлющим, вечно бодрствующим врагом, с переживающим всех старцем, - боролся со временем и сохранил веру. Наконец, весь ужас борьбы сосредоточился на одном мгновении. И Бог, искушая, Авраама, сказал ему: " Возьми сына своего единственного, которого ты любишь, Исаака, и пойди в землю Мориа и там принеси его в жертву во всесожжение на одной из гор, о которой скажу тебе ".

Итак, все должно было пойти прахом? Это было еще ужаснее, чем если бы ничего и не сбывалось. Или Господь только глумился над Авраамом? Он сделал чудо, осуществив несбыточное, а теперь захотел снова уничтожить это чудо.

Все должно было пойти прахом? Долгие годы непоколебимого чаяния и краткая радость по поводу сбывшегося по вере его. Неужели же нет сострадания к достойному старцу, к невинному ребенку? А между тем ведь Авраам был избранником Божиим, испытание наложил на него сам Господь.

Все должно было пойти прахом! Славная память из рода в род, обетование колену Авраама - все это была лишь причуда, мимолетная фантазия, которую возымел Господь и которую Аврааму предстояло теперь уничтожить. Никогда не суждено было наступить тому скорбно-блаженному часу, когда Авраам, прощаясь со всем, что ему было мило на земле, еще раз поднял бы свою почтенную главу и с божественно - сияющим ликом вложил бы всю душу свою в благословение сыну своему Исааку, в благословение, которое в силах было бы передать Исааку вечную благодать. Правда, Аврааму предстояло проститься с Исааком, но проститься с тем, чтобы самому остаться на земле; смерти предстояло разлучить их, но добычей ее становился Исаак. Не радостно в час собственной смерти возложить на голову сыну благословляющую руку предстояло старику, но устало, изнемогая под бременем жизни, наложить руку на Исаака. И это Бог испытывает его так! Горе вестнику, принесшему Аврааму такую весть. И кто посмел бы принять на себя такую весть скорби? Но это Авраама испытывал сам Бог.

И Авраам все-таки верил, и вера его относилась к этой жизни . Относись его вера лишь к будущей жизни, ему бы, конечно, легче было отрешиться от всего, чтобы поспешить уйти из мира, которому он не принадлежал более. Но вера Авраама была не такова. Вера его относилась именно к этой жизни, он верил, что состарится в этой земле, будет чтим народом, благословен в своем потомстве, незабываем в Исааке, который был ему дороже всего в жизни, которого он любил любовью, сильнее обычной отцовской любви, что и слышится в призыве Господа: " Возьми сына твоего единственного, которого ты любишь ". У Иакова было двенадцать сыновей, а любил он одного; у Авраама был лишь один, которого он любил.

Но Авраам верил и не сомневался, верил против всякого разума. Усомнись Авраам, он поступил бы как-нибудь иначе, совершил бы что-нибудь другое, великое, славное. Да мог ли Авраам совершить что-нибудь не великое и не славное?

Он отправился бы на гору Мориа один, наломал сучьев, поджег костер, обнажил нож и воззвал бы к Господу: " Не отвергни моей жертвы, хотя это и не лучшее, что я имею. Что такое старик в сравнении с обетованным детищем обетования? Но это лучшее, что я могу дать Тебе. Пусть Исаак никогда не узнает об этом, чтобы не лишиться радости своей юности ". И он вонзил бы нож себе в грудь. Весь мир дивился бы ему, и имя его не было бы забыто. Но одно - вызывать удивление, другое - быть путеводною звездою, спасающей робкие души.

Авраам верил. Он не взмолился о себе, не старался умилостивить Господа. Лишь когда справедливый гнев Господень готов был поразить Содом и Гоморру, Авраам обратился к Господу с мольбой.

Мы читаем в Священном Писании, что Бог, искушая Авраама, говорил ему: " Авраам, Авраам, где ты? " И Авраам неизменно отзывался: " Вот я ". Дальше мы читаем: " Авраам встал рано утром ". Да, он спешил, словно на праздник, и рано утром был на условленном месте, на горе Мориа. Он ни слова не сказал ни Сарре, ни Исааку, ни Элиззеру, да и кто бы понял его, раз испытание, по самому существу своему, налагало на него обет молчания? И он разложил дрова, связал Исаака, поджег костер и занес нож.

Слушатель мой! Для многих отцов лишиться своего ребенка значило лишиться самого дорогого на свете, проститься со всякой надеждой на будущее, но ведь ни один ребенок не являлся для своего отца таким обетованным детищем, как Исаак для Авраама. Многие отцы лишались детей, но ведь на то была воля Господа!

Неизменная, неизповедимая воля Всемогущего, и Господь сам отзывал дитя. Не то с Авраамом. Ему пришлось выдержать более тяжкое испытание: судьба Исаака была вложена вместе с ножом в руки отца. И вот он, старик, стоял перед своей единственной надеждой! Но он не усомнился, не озирался боязливо по сторонам, не докучал небу своими мольбами. Он знал, что его испытывает Сам Господь Всемогущий, он знал, что от него требуется тягчайшая жертва, но знал также, что никакая жертва не должна казаться слишком жестокой, раз Господь требует ее: и он занес нож.

Кто укрепил руку Авраама, и кто удержал ее занесенную, не дав бессильно опуститься? При таком зрелище всякий бы обессилел. Кто же так укрепил душу Авраама, что у него не помутилось в глазах, отчего он не различил бы ни Исаака, ни овна? Кто не ослеп бы от такого зрелища?

Если бы Авраам, стоя на горе Мориа, усомнился, если бы растерянно стал озираться вокруг, если бы еще раньше, чем обнажить нож, случайно увидел овна, если бы Господь дозволил ему заменить им Исаака, Авраам отправился бы домой, все было бы так же, он сохранил бы Сарру и Исаака, и все-таки какая была бы разница! Его возвращение было бы бегством, его спасение случайностью, и наградой ему был бы позор, а в будущем его, быть может, ждала гибель. Он не засвидетельствовал бы тогда ни своей веры, ни благости Божией, он засвидетельствовал бы только, как ужасно восхождение на гору Мориа. И тогда Авраам не был бы забыт: не забылась бы и гора Мориа, но память о ней не умиляла бы, как память об Арарате, где пристал ковчег, а ужасала, ибо она явилась бы свидетельницей того, что Авраам поколебался в вере своей.

Достойный праотец Авраам! Возвращаясь с горы Мориа, ты не нуждался ни в каком славословии, могущем утешить тебя в твоей потере: ты ведь обрел все и сохранил Исаака - не так ли? Господь не захотел больше испытывать тебя, и ты радостно воссел с ним за стол в своем шатре, как с тех пор делаешь вечно. Достойный праотец Авраам! Тысячелетия прошли с тех пор, но тебе не нужен никакой запоздалый поклонник, чтобы вырвать память о тебе из-под власти забвения. Каждый язык в мире вспоминает тебя - и все же ты награждаешь своего поклонника щедрее, чем кто-либо, ты даруешь ему блаженство в лоне своем, приковывая его взор и его сердце к чудесному твоему деянию. Достойный праотец Авраам! Второй отец рода человеческого! Ты первый узнал и засвидетельствовал ту огромную силу души, которая пренебрегает ужасную борьбою с яростью стихий и силами творения, чтобы померяться с Богом, ты первый узнал ту возвышенную страсть, то святое, чистое, смиренное выражение божественного безумия, которым восхищались язычники. Прости же вздумавшему славословить тебя, если он не сумел сделать этого, как подобает. Речь его была смиренна, согласно его заветному желанию; она была коротка, но он никогда не забудет, что тебе понадобилось сто лет, чтобы против ожидания стать отцом сына, надежды своей старости, что тебе пришлось обнажить нож, прежде чем тебе было дано сохранить Исаака, и что ты и к ста тридцати годам не ушел дальше веры.

Обреченность эстетического типа личности Кьеркегор рассматривает на примере судьбы римского императора Нерона. (Подобное рассмотрение находим в пьесе Камю "Калигула").

Нерон, погрязший в наслаждениях и пресытившийся ими остался незрел. Ему недоступно ничего выше непосредственного и физических наслаждений. Его сознанию неведома вечность, он пребывает только в конечном. Поэтому, он требует все больше и больше развлечений, но, понимая свою конечность, он все глубже и глубже погружается в отчаяние. Прорвись он к вечности, он бы понял всю эфемерность конечного и непосредственного и "исцелился" бы от отчаяния.

Кьеркегора возмущала попытка Гегеля примирить знание и веру. Ибо вера - это парадокс, и этот парадокс не может быть опосредован, как обычная непосредственность, ведь вера не является непосредственностью, как считал Кьеркегор, в отличие от Гегеля. И это находится в полном соответствии с формулой веры, изложенной Тертуллианом:"Верую, ибо абсурдно". В этом парадоксе "единичный индивид в качестве единичного стоит в абсолютном отношении к абсолюту". В вере человек стоит выше всеобщего, именно из-за того, что вера не может быть опосредована через всеобщее. Именно, здесь Я индивида выступает в своей наибольшей мощи.

Этим проблемам проблемам посвящена одна из самых поэтичных книг Кьеркегора "Страх и трепет".

В предисловии к этому произведению Кьеркегор обрушивается с критикой на спекулятивную философию, на тех, "спекулятивных регистраторов", которые, начиная со школьной скамьи, подвергают сомнению все, до чего человеческая мысль шла мерной поступью тысячелетиями. Они начинают свое "познание" с веры, и "в мгновение ока" оставляют ее позади и идут дальше (современные же sсientists и вовсе не сомневаются в вере - они просто "не нуждаются в этой гипотезе"). Конечно же, в своем сомнении они ссылаютсся на известные авторитеты, например, на Декарта, хотя сам Декарт признавал, что "его метод значим лишь для его самого и отчасти берет свое начало в его собственных предшествующих затруднениях с теорией познания". И, кроие того, сам Картезий никогда не сомневался в том, что касается веры: "Но мы должны помнить то, что было сказано прежде: нам надлежить верить этому естественному свету лишь постольку, поскольку ничего противоположного этому не было открыто самим Богом"(Декарт.Принципы философии.). То, чего достигали в древности достойнейшие люди - с этого в наши дни запросто начинает каждый. "И когда почтенный старей, убеленный сединами, приближался к концу своей жизни, оказывалось, что он выинрал прекрасную битву и обрел веру, так как сердце его достаточно молодо, чтобы не забыть тот страх и содрогание, приличествующие юноше, которые мужчина умеет побеждать, но которые ни один человек не может полностью, - ну разве что ему удалось кавк можно раньше пойти дальше".

Сюжетная линия этого произведения посвящена ветхозаветной повести об Аврааме. "Бог искушал Авраама... Бог сказал: возьми сына твоего единственного твоего, которого ты любишь, Исаака; и пойди в землю Мориа, и там принеси его во всесожжение на одной из гор, о которой Я тебе скажу." (см. Бытие 22.1-2).

В этой истории сокрыт глубокий парадокс веры и Кьеркегор пытается показать те "нужду и страх", которые преследовали Авраама, и которые должны присутствовать в душе любого истинно верующего человека. Ведь эта история действительно представляет собой абсурд. Через веру свою Авраам получил обещание, что в семени его будет благословен всякий человеческий род. Однако Авраам и Сарра старились, а обещание Божье не было исполнено. Авраам все же не переставал верить. Но вот, когда Авраам был уже совсем стар обещание исполнилось и он, благодаря вере, "хоть и совсем седой, был достаточно молод, чтобы стать отцом".

И теперь в один миг все должно быть потеряно. "Семьдесят лет ожидания, затем - краткая радость исполнения веры". Теперь сам Бог требует принести Исаака в жертву. "Кто же тот, кто вырывает посох из рук старца, кто же тот, что требует, чтобы старец сам переломил его! Кто же тот, что обрекает на безутошность седовласого мужа, кто же тот, что требует, чтобы он сам поступил так!" Но Авраам все же верил, и верил в противоречие, в абсурд.У него нет рационального объяснения тому, зачем нужно принести Исаака в жертву* Авраам может сказать лишь одно: "Бог подвергает меня испытанию." Этическим выражением действия Авраама было стремление убить своего сына, религиозным же - принести его в жертву.

И сейчас, если бы кто вздумал идти по пути Авраама, то в лучшем случае, оказался бы в сумашедшем доме, а тот священник, который "не ощущал никакого особенного жара и рвения во время проповеди об Аврааме сам будет в изумлении от справедливого гнева, с которым он накинется на беднягу".

Контрольная робота по западноевропейской философии Х I Х столетия

на тему: Кьеркегор Серен «Страх и трепет».
.

Датский философ Серен Кьеркегор (1813-1855 гг.) опубликовал основные свои работы в 40-х годах 19-го столетия. Это было время, когда рационалистическая философия окончательно утвердила свои позиции в западноевропейской мысли. Именно к этому времени выходят основные работы Гегеля, философия которого была наиболее популярна в эти годы. Рационализм "пустил свои корни" в науку, культуру, этику, быт и даже в религию, перекроив по-своему догматы христианства. Поэтому, иррационализм Кьеркегора, хотя и произвел резонанс в философии того времени, но, все же, остался "невостребованным". Философия Кьеркегора по- новому началась осмысливаться только в 20-м веке. Идеи датского философа повлияли на творчество Мартина Хайдеггера, Карла Ясперса, Льва Шестова, Жан Поль Сартра, Альбера Камю и многих других философов экзистенциалистской направленности. Кьеркегора по праву можно назвать "предтечей экзистенциализма". Именно Кьеркегором были заложены основные категории экзистенциализма: страх, отчаяние, вина, абсурд и др. В своих работах Кьеркегор ведет полемику с Декартом, Кантом, Лейбницем и, конечно, Гегелем. При чтении его произведений чувствуется восхищение античной философией и, прежде всего, Сократом. Но главным источником вдохновения Кьеркегора остаются Слово Божье и протестантская догматика. В отличие от философов-рационалистов, датский философ и не пытается строить метафизические "картины мира", не создает никаких философских систем. В предисловии к своему первому крупному произведению "Страх и трепет"(1843 г.) Кьеркегор иронично (а ирония - одна из характерных особенностей его произведений) пишет: "Создатель данного произведения никоим образом не является философом, он не понял настоящей философской системы, он не знает, есть ли тут какая-нибудь система и завершена ли она; для его слабой головы уже достаточно одной самой этой мысли, а такую несчастную голову должен в наше время иметь всякий, поскольку у всякого есть эти несчастные мысли. Именно таким "несчастным мыслям" посвящено творчество Серена Кьеркегора.

В предисловии к произведению "Страх и трепет"Кьеркегор обрушивается с критикой на спекулятивную философию, на тех, "спекулятивных регистраторов", которые, начиная со школьной скамьи, подвергают сомнению все, до чего человеческая мысль шла мерной поступью тысячелетиями. Они начинают свое "познание" с веры, и "в мгновение ока" оставляют ее позади и идут дальше (современные же sсientists и вовсе не сомневаются в вере - они просто "не нуждаются в этой гипотезе"). Конечно же, в своем сомнении они ссылаются на известные авторитеты, например, на Декарта, хотя сам Декарт признавал, что "его метод значим лишь для его самого и отчасти берет свое начало в его собственных предшествующих затруднениях с теорией познания". И, кроме того, сам Картезий никогда не сомневался в том, что касается веры: "Но мы должны помнить то, что было сказано прежде: нам надлежит верить этому естественному свету лишь постольку, поскольку ничего противоположного этому не было открыто самим Богом"(Декарт.Принципы философии.). То, чего достигали в древности достойнейшие люди - с этого в наши дни запросто начинает каждый. "И когда почтенный старей, убеленный сединами, приближался к концу своей жизни, оказывалось, что он выиграл прекрасную битву и обрел веру, так как сердце его достаточно молодо, чтобы не забыть тот страх и содрогание, приличествующие юноше, которые мужчина умеет побеждать, но которые ни один человек не может полностью, - ну разве что ему удалось как можно раньше пойти дальше".

Сюжетная линия этого произведения посвящена ветхозаветной повести об Аврааме. "Бог искушал Авраама... Бог сказал: возьми сына твоего единственного твоего, которого ты любишь, Исаака; и пойди в землю Мориа, и там принеси его во всесожжение на одной из гор, о которой Я тебе скажу." (см. Бытие 22.1-2). В этой истории сокрыт глубокий парадокс веры и Кьеркегор пытается показать те "нужду и страх", которые преследовали Авраама, и которые должны присутствовать в душе любого истинно верующего человека. Ведь эта история действительно представляет собой абсурд. Через веру свою Авраам получил обещание, что в семени его будет благословен всякий человеческий род. Однако Авраам и Сара старились, а обещание Божье не было исполнено. Авраам все же не переставал верить. Но вот, когда Авраам был уже совсем стар обещание исполнилось и он, благодаря вере, "хоть и совсем седой, был достаточно молод, чтобы стать отцом". И теперь в один миг все должно быть потеряно. "Семьдесят лет ожидания, затем - краткая радость исполнения веры". Теперь сам Бог требует принести Исаака в жертву. "Кто же тот, кто вырывает посох из рук старца, кто же тот, что требует, чтобы старец сам переломил его! Кто же тот, что обрекает на безутешность седовласого мужа, кто же тот, что требует, чтобы он сам поступил так!" Но Авраам все же верил, и верил в противоречие, в абсурд. У него нет рационального объяснения тому, зачем нужно принести Исаака в жертву* Авраам может сказать лишь одно: "Бог подвергает меня испытанию." Этическим выражением действия Авраама было стремление убить своего сына, религиозным же - принести его в жертву. И сейчас, если бы кто вздумал идти по пути Авраама, то в лучшем случае, оказался бы в сумасшедшемдоме, а тот священник, который "не ощущал никакого особенного жара и рвения во время проповеди об Аврааме сам будет в изумлении от справедливого гнева, с которым он накинется на беднягу". Кьеркегор пытается проследить движения души Авраама, чтобы, хотя бы, немного приблизится к его деянию. "Последняя стадия, которую он теряет из виду, - это бесконечное самоотречение". Однако после этого Авраам делает движение веры, в котором он силой абсурда получает Авраама обратно(В этом отношении многие исследователи творчества Кьеркегора приводят в пример связь Кьеркегора со своей возлюбленной - Региной Ольсен. В Дневниках Кьеркегора содержится запись: "Если бы у меня была вера, я бы остался с Региной."). Авраам продолжает верить и "верит он на эту жизнь". Он верит, что либо Бог все же не потребует от Исаака, либо "даст ему нового Исаака, вновь вернет к жизни принесенного в жертву". Таким образом Кьеркегор определяет Авраама как рыцаря веры. Рыцарь веры проделывает движение бесконечного самоотречения, посредством которого он выражает свое желание духовно и, тем самым, достигает бесконечности. Однако, с помощью веры, а именно, веры силой абсурда рыцарь веры получает конечное. По сути дела, посредством веры происходит примирение конечности человека с отчаянием перед лицом бесконечности. "Он испытал боль отказа от всего самого любимого, что бывает только у человека в этом мире, и все же конечное для него так же хорошо на вкус, как и для того, кто не знает ничего более высокого..."

Кьеркегор считает, что в наше время трудно, или же вовсе невозможно встретить рыцаря веры, так как в наше время никто не останавливается на вере, но идет дальше. "Однако знай я, где живет подобный рыцарь веры, я отправился бы к нему пешком; ибо это чудо абсолютно занимает меня... В тот самый момент, когда он попадается мне на глаза, я тотчас отталкиваю его, сам отступаю назад и вполголоса восклицаю: "Боже мой, неужели это тот человек, неужели это действительно он? Он выглядит совсем как сборщик налогов."...Я подхожу к нему поближе, подмечаю малейшее его движение: не обнаружится ли хоть небольшое, оборванное сообщение переданное по зеркальному телеграфу из бесконечности, - взгляд, выражение лица, жест, улыбка, выдающие бесконечное по его несообразности с конечным. Ничего нет!...Он полностью целен и тверд...он полностью принадлежит миру, ни один мещанин не может принадлежать миру полнее, чем он." В противоположность рыцарю веры, которого никто не способен понять в этом мире, Кьеркегор определяет трагического героя - рыцаря самоотречения, человека, который отрекается от всего в мире конечного ради некоторой идеи, выражаемой во всеобщем. Он сосредотачивает все свое наличное существование в этой бесконечной идее. Но трагический герой при этом теряет конечное. Для того, чтобы получить назад конечное необходим качественный прыжок - движение веры. Но этого как раз трагический герой совершить не может – все его силы были потрачены на движение бесконечного самоотречения; движение веры способен совершить лишь рыцарь веры. Кьеркегор сравнивает рыцаря веры и трагического героя с танцором, совершающим сложный прыжок. Масса людей живет, погруженной в радости и печали земной жизни - они суть зрители, сидящие в зале. Трагический герой суть танцор. Он совершает прыжок вверх, какое-то время пребывает в полете, но потом все же падает вниз. Однако ему необходимо время для того, чтобы принять надлежащее положение. В противоположность трагическому герою рыцарю веры не требуется этого промедления. Он "превращает прыжок всей жизни в своеобразную походку".

Авраам воистину является таким рыцарем веры. В "Страхе и трепете" Кьеркегор приводит множество примеров бесконечного самоотречения. Но все они являются прекрасными примерами трагического героя. Однако только Авраам является рыцарем веры. Кьеркегор преклоняется перед величием трагического героя. Он говорит, что способен понять трагического героя, но понять Авраама можно только так, как можно понять парадокс.

Здесь Кьеркегор ставит некоторые проблемы, связанные с движением веры. Однако он не разъясняет их, так как они стоят внутри парадокса.

Первая проблема состоит в том - "существует ли телеологическое устранение этического". Этическое есть нечто всеобщее, а всеобщее - это то, что применимо к каждому. Этическое замкнуто в самом себе, не имеет ничего помимо себя, что могло составить его цель, но является целью для всего, что находится вне его. Этической задачей каждого единичного индивида является выражение себя во всеобщем. "Как только единичный индивид пытается сделать себя значимым в своей единичности перед лицом всеобщего, он согрешает и может лишь, признав это, снова примириться со всеобщим. Но всякий раз, когда единичный индивид, войдя во всеобщее, ощущает стремление утвердиться в качестве единичного, он оказывается в состоянии искушения, из которого может выбраться, лишь с раскаянием, отдавая себя как единичного всеобщему." Но, если этическое - это высшее, что существует для человека в наличном существовании, тогда возможность отказа (телеологического устранения) от этического была бы противоречием, так как, устраняя эту высшую цель, ее тем самым разрушают, тогда как, в обычном смысле слова, когда нечто устраняется то оно не разрушается, но сохраняется в более высшем. Однако в истории с Авраамом как раз содержится такой парадокс. Высшим выражением этического для Авраама было любить сына. Поэтому, либо существует телеологическое устранение этического, либо Авраам погиб.

Кьеркегор считает, что "вера как раз и есть тот парадокс, что единичный индивид стоит выше всеобщего". Отсюда следует, что вера - это такой парадокс, в котором единичный индивид стоит в абсолютном отношении к абсолюту. И в противоположность Гегелю, эта позиция не может быть опосредована; вера "была и во всей вечности остается парадоксом непостижимым для мышления. И если Авраам попробует помыслить или опосредовать свое деяние, то он попадет в состояние искушения, и если он все же принесет Авраама в жертву, то согрешит и должен будет в раскаянии вернуться ко всеобщему. Здесь Кьеркегор приводит множество примеров трагического героя, почерпнутых из Библии, древнегреческой и европейской поэзии. Трагический герой тем и отличается от рыцаря веры, что он остается внутри этического и приносит себя в жертву всеобщему. Если бы, например, Авраам в самый последний миг вонзил кинжал себе в грудь, если бы он принес в жертву себя, то он был бы всего лишь трагическим героем.

Авраам приносит Исаака в жертву не ради великой идеи, спасающей народ или государство, не для того, чтобы умиротворить разгневанного Бога, ведь тогда бы Бог потребовал от Авраама принести самого себя в жертву. Авраам делает это "ради себя самого. Он делает это ради Господа, поскольку Бог требует доказательства его веры, и делает это ради себя самого, чтобы суметь представить такое доказательство." Когда человек приносит себя в жертву ради какой-то великой идеи, выраженной во всеобщем, чувствует поддержку людей, поддержку этого всеобщего. Ему не надо заботиться о том будет ли оправдано его деяние перед лицом всеобщего- он ведь делает это ради всеобщего. Но с рыцарем веры все обстоит по иному. "К нему приближаешься с священным ужасом, подобно тому как племя Израилево подходило к горе Синай.

Что, если одинокий человек, взобравшийся на гору Мориа этот человек не лунатик, который уверенно ступает по земле..."Авраам должен постоянно находится в напряжении, в страхе, ведь никто не может сказать будет ли он оправдан в своем деянии? Это Авраам должен решить только сам, только наедине с самим собой и своим Богом. Сартр в своей статье "Экзистенциализм - это гуманизм" пишет, что человек, получивший откровение от Бога, все же сам решает, как ему поступать, так как он есть свобода и, следовательно сам ответственен за свой выбор; поэтому в своем существовании человек находится в отчаянии, но об этом будет говориться позднее.

Вторая проблема, которую ставит Кьеркегор в "Страхе и трепете" может быть сформулирована следующим образом: "Существует ли абсолютный долг перед Богом?" Здесь мы также стоим перед парадоксом.

Этическое - это всеобщее, и в качестве такового божественное. Поэтому, любой долг, в конце концов, есть долг передБогом. Долг любить ближнего - это также долг перед Богом. Однако, здесь человек вступает в отношение не с Богом, а с этим ближним. И если кто-то говорит, что его долг - любить Бога, то он говорит некую тавтологию. Поэтому задачей индивида будет являться выражение себя во всеобщем и, внешнее выше, чем внутренне, которое присутствует в человеке. Все это соответствует гегелевской философии. Когда индивид пытается остаться во внутреннем, когда он уклоняется от того, чтобы выразить себя во внешнем, он прегрешает и находится в состоянии искушения. Однако, "вера есть такой парадокс: внутренне выше, чем внешнее". Следовательно, все вышесказанное неприменимо к движению веры, ибо вера - это парадокс, и совершается такое движение силой абсурда. Обычно считают, что человек определяет свое отношение к абсолюту через свое отношение ко всеобщему, тогда получается, что Бог является чем-то производным. Напротив, в вере человек определяет свое отношение ко всеобщему через свое отношение к абсолюту, следовательно, человек стоит выше всеобщего. Здесь может показаться, что этическое может быть уничтожено, однако это не так.

Просто в вере этическое принимает несколько иное выражение, более глубокое выражение. Этот парадокс, как считает Кьеркегор, не может быть опосредован. Как только единичный индивид пытается выразить свой абсолютный долг во всеобщем он признает, что находится в состоянии искушения; и "если он противостоит этому искушению, он не может осуществить этот так называемый абсолютный долг; но если он не противостоит ему он погрешает..." Таким образом, абсолютный долг перед Богом не может сознаваться во всеобщем. Каждый верующий может только один - на - один общаться с Богом. И если бы Авраам попытался соизмерить свой долг перед лицом всеобщего, то он бы был в состоянии искушения, и не смог принести Исаака в жертву, а если бы и смог, то Авраам - убийца, а не отец веры. Отсюда, также следует, что рыцарь веры не может быть никем понят. Он может быть понят только для самого себя (но только так, как можно понять парадокс) и для того абсолюта, которому он поклоняется. Даже один рыцарь веры не способен понять другого рыцаря веры. К Богу каждый должен идти своим собственным путем (на мой взгляд это положение нисколько не разрушает догматы веры, ибо тогда вера превратилась бы в "исчезающую абстракцию"). Весь трагизм, как я уже упоминал выше, состоит, именно, в том, что никто не может сказать ему прав он или нет. Но Авраам не может ни мгновения сомневаться в своей правоте, так как тогда бы он попал в состояние искушения. Но чисто с человеческой точки зрения - это выше любого понимания.

Абсолютный долг требует того, что запрещает этика, однако он "не может привести рыцаря веры к тому, чтобы отречься от любви". Ведь, если бы Авраам стал меньше любить своего сына, то это была бы никакая не жертва, но -убийство.

Из всего вышесказанного следует, что неправильным пониманием является то, что быть единичным индивидом это нечто приятное и простое. Напротив, рыцарь веры понимает, что быть во всеобщем и всецело принадлежать всеобщему – это воистину наслаждение. "Однако, он знает также, что еще выше вьется одинокая тропа, узкая и крутая; он знает, насколько ужасно быть рожденным вовне, одиноко выходить из всеобщего, не встретив рядом ни одного путника." Истинный рыцарь знает, что все великое одинаково доступно всем. Все люди равны перед Богом. Только от самого индивида зависит - придет ли он к вере, никакие советы, никакая помощь не поможет ему в этом, так как выбор человека зависит только от него самого, и ответственность за выбор полностью возлагается на самого человека. Рыцарь веры никогда не прибегает к состраданию. Человек "создан по образу Божьему", поэтому рыцарь никого не намерен унизить состраданием. "Истинный рыцарь веры - это свидетель, и никогда - учитель, - в этом и заключена глубокая человечность, которая значительно больше, чем то пошлое сочувствие к человеческим радостям и страданиям, которое на деле является не чем иным как тщеславием. Тот, кто стремится быть только свидетелем, признает тем самым, что не один человек, даже самый незначительный, не нуждается в сочувствии другого человека и не должен быть унижен этим сочувствием, чтобы другой мог на этом возвыситься."

Авраам не может говорить, так как он - "эмигрант из сферы всеобщего". Он совершает свое деяние только перед Богом, и только для Бога. Поэтому, если бы он и захотел кому-нибудь объяснить свое деяние, если бы он говорил он был бы уже не отец веры, так как тогда он пытался бы оправдаться перед всеобщим, следовательно попал бы в состояние искушения. "Авраам...говорит на божественном языке." И все же от Авраама осталось одно слово. Исаак задает Аврааму вопрос: "Где же агнец всесожжения?" На это Авраам отвечает: "Бог усмотрит себе агнца для всесожжения, сын мой" (Бытие 22.8). В этом ответе заключена, по сути дела, ирония. Ведь Авраам говорит, и вместе с тем он ничего не говорит. Если бы Авраам ответил, что не знает, то он сказал бы неправду, так как он знает, что Бог требует принести в жертву именно Исаака. Но если бы он ответил: "Бог требует тебя принести в жертву, сын мой", то он должен был бы сказать это уже давно. Но тогда Авраам уже не верил, что сможет силой веры вернуть Исаака обратно, что Бог, все же, не потребует принести Исаака в жертву. И Авраам всю дорогу до горы Мориа верил, что Бог не потребует своей жертвы, верил силой абсурда. Поэтому, в словах Авраама мы слышим только абсурд, парадокс. Таким образом Авраам не мог говорить и не мог никому объяснить своего деяния.
Список литературы

1 Кьеркегор Серен. Страх и трепет (Библиотека Гумер: www . gumer . ru )

2 Кохановский В., Яковлев В. История философии (Библиотека Гумер: www . gumer . ru )

3 Биллесков Янсен Ф.И. Сёрен Кьеркегор: жизнь и творчество Б.М.1994.

4 Долгов К.М. От Кьеркегора до Камю.М.: "Искусство", 1990.